A Sinistra | А Синистра | Левый Путь - Виктор Олегович Пелевин

– Чьих?

– С давних пор считается, что прикоснуться к ослу означает заручиться поддержкой сверхъестественных сил. В путешествии вроде вашего это пригодится. Хотите его потрогать?

Я оглядел шахту.

– Боюсь поскользнуться.

– Ничего, – сказал Ларт. – Идите сюда…

Я подошел к краю колодца. Чтобы коснуться осла, надо было встать на каменный карниз. Следовало за что-то держаться.

– Давайте, – сказал Ларт. – Первые несколько шагов вполне безопасно, а потом я вас подстрахую.

Это казалось рискованным, но вся стена вокруг мозаики была в отпечатках ладоней, и я решил попробовать. Ларт протянул мне руку, когда я встал на карниз. Я шагнул раз, второй, коснулся осла – и тут же свет в гроте погас.

Видимо, от испуга Ларт отдернул руку, но в моем кулаке осталось что-то твердое, словно его пальцы оторвались от кисти. Я покачнулся, но удержался на ногах. Мне стало страшно. Я не знал, куда поставить ногу для следующего шага.

К счастью, в этот момент свет несколько раз мигнул – и загорелся вновь.

Ларт куда-то исчез.

В моей руке был глиняный черепок размером примерно в ладонь. Я поднес его к лицу и увидел выведенное тонкой копотью слово:

LARƟ

Я бросил черепок в колодец. До всплеска воды прошло тошнотворно много времени. Потом свет замигал опять. Я подумал, что окажусь в темноте, и заспешил по карнизу назад. Первый шажок получился. Второй тоже. Я успокоился – и в этот самый момент поскользнулся.

Схватиться было не за что.

В это время я еще осознавал происходящее как симуляцию. Но страшно мне стало все равно.

Как только мои ноги оторвались от карниза, я вспомнил баночную конспирологию о том, что падение в пропасть предшествует превращению в Прекрасного Гольденштерна. Ходили слухи, что из гуманизма корпорация подключает исчерпавших свое время баночников к одинаковой пост-сервисной галлюцинации, стараясь дать им какое-то подобие загробной жизни. Делается это без корпоративных гарантий и амортизации оборудования: сколько железо пробулькает, столько мозг и будет жить. И только после окончательного отказа системы жизнеобеспечения мозг уничтожают. Возможно, раньше я знал об этом чуть больше, только все стерли.

Но у меня второй таер, успел подумать я. Мне это не грозит еще лет двести. Значит…

Дальше был удар о воду и чернота.

***

Сидевший в таверне человек выглядел странно.

Он был одет в дорогое, но рваное платье – видимо, побывал в переделке. Его лицо украшали усы и холеная бородка с наросшей вокруг щетиной. Он казался привлекательным и неприятным одновременно – я видел на его красивом лице явную печать греха. На плечах незнакомца висел красный плащ, забрызганный дорожной грязью. Фехтовальщики любят такие, потому что на них не видна кровь – своя и чужая.

– Это известный чернокнижник, – шептались у входа. – Он бежит из Рима, где поругался с двумя кардиналами. Обещал, что уйдет отсюда, если его накормят. Иначе накличет на нас порчу…

– Нужно его убить, – говорили одни.

– У него длинная рапира, – отвечали другие. – Наверняка на ней яд. Он уколет тебя один раз, и ты умрешь. Лучше его не злить.

– Если помочь беглому чернокнижнику бесплатно, нас могут наказать. Мы станем сообщниками. Он должен заплатить за еду – тогда в этом не будет преступления.

– У него нет денег.

– У него с собой лютня, пусть сыграет и споет. Накормим его за это, и пусть идет своей дорогой. Скажем, что наградили бродячего артиста за выступление. За такое не карают…

Меня – наверно, за малый рост и испуганный вид (в то время мне исполнилось двенадцать лет и жизнь моя была полна страха и боли) – выбрали сообщить странствующему чернокнижнику вердикт общества.

Незнакомец насмешливо посмотрел на меня и согласился – кажется, моя просьба его развеселила. Он подождал, пока народ заполнит таверну, поднял свою лютню, поклонился и начал перебирать струны.

Подобной песни я не слышал никогда. Она не походила ни на фротоллу, ни на канцонетту – скорее напоминала необычный рваный мадригал. Мелодия зачаровала меня с первых звуков, но в самую душу поразили слова, хоть всей их глубины я тогда не понял.

Песня была про лестницу в небо. Про запретное восхождение к Абсолюту, которое на свой страх и риск предпринимает отважная и отчаянная душа.

Я знал, конечно, что думают про чернокнижников попы. Но я никогда прежде не слышал, что говорят про свою науку сами чернокнижники. Это не был рассказ в обычном смысле – просто песня. Но я понял из нее больше, чем узнал бы из ста книг.

Суть тайной науки заключалась в том, чтобы всеми правдами и неправдами взбираться по уходящей к небу лестнице запретного пути. Какая гордость и одиночество… Какая красота и сила… Какое лекарство от уязвимости и страха… А открывающийся вид…

Я понял, что больше всего в жизни хочу взойти по этой лестнице сам. Чернокнижником и алхимиком я стал в тот самый день, а не тогда, когда у меня появился учитель. Или можно сказать, что этот незнакомец оказался моим первым наставником.

Еще я понял: Адам с Евой тоже были чернокнижниками, хоть и не умели читать. Но я, конечно, не стал делиться этой догадкой с воспитывавшим меня монахом.

Мы накормили незнакомца, и он ушел. А через пару лет я узнал, кто нас посетил. Это был знаменитый римский алхимик по имени Филиппо Неро, умевший делать золото. К тому времени он уже примирился со своими врагами и вернулся в Рим. Оказавшись в этом городе, я нашел его дом – настоящее палаццо с охраной.

Я заговорил с одним из стражников (он был из наших мест) и признался, что надеюсь стать учеником Филиппо. Стражник засмеялся и посоветовал мне бежать немедленно, если я хочу сохранить жизнь.

– Ты не знаешь, что колдуны делают с мальчишками вроде тебя, – сказал он. – А я знаю. Катись отсюда, малыш, пока можешь.

Я понял, что он говорит правду, и ушел.

Прошло много лет, и наставник-сарацин обучил меня многому, в том числе такому, что Филиппо Неро вряд ли умел. Но его песня до сих пор звучала в моем сердце. Я часто видел во сне Филиппо в рваном красном плаще, слышал его песню, и всякий раз она утешала мой дух.

Но сейчас я не просто спал.

Я потерял сознание, чудом избежав гибели – и поющий чернокнижник из моего детства привиделся мне, когда я возвращался к жизни…

Меня уже вносили в дом. Мой дом.

Я не знал тех, кто меня нес – но по грубой речи и запаху можно было догадаться, что